От убежищ и получили название две соседние Инвалидные улицы. А на месте построенного во времена Лужкова «Триумф-паласа», располагался протезный завод, обеспечивавший приюты и госпитали, а заодно давший название улице.
Рядышком были также Алексеевский и Сергиево-Елизаветинский приюты для увечных воинов.
Когда появился Инвалидный рынок – точно неизвестно, но рядом с самого начала стали селиться инвалиды. Они создавали небольшие артели и мастерские по изготовлению всевозможной хозяйственной утвари, для продажи которой и понадобился рынок.
Сохранились воспоминания местных жителей о том, как он выглядел: «В начале рынка были ряды, длинные столы – галантерея, мелкие мастерские, нитки, замки, бумажные цветы. Потом – крытые павильоны со школьными товарами и книгами».
Этих подробностей дядя Паша не знал, как не знал он и многого другого из истории Инвалидного рынка и солдатских приютов, что расположились за вечно пьяным Петровско-Разумовским, где в «Яре», «Аполло» и других ресторанах пили и пели до утра, бросали тысячи к ногам томных цыганок, где вдоль дач катались на лыжах или модных велосипедах барышни с кавалерами, где, казалось, заканчивалась Москва.
А она не заканчивалась, но здесь, на Инвалидных, не было времени на праздные гулянья. Здесь выживали и доживали. Потом инвалидов мировых войн сменили ветераны-красноармейцы, но суть поселения, граничащего с летным полем и аэродромом Ходынки, не изменилась. Здесь жили служивые калеки и их семьи.
После Великой Отечественной почти все продавцы были бывшими фронтовиками. Кто без руки, кто без ног… Последние катались на самодельных дощатых тележках, вместо колес – подшипники, и торговали всякой «блошиной» всячиной.
Тут можно было прикупить припасенные для себя или родных трофеи или старую шинель и сапоги. Продавали здесь и ворованное, благо всегда было где спрятаться от неожиданной облавы – в многочисленных бараках и деревянных кособоких домишках.
А параллельно с барахолкой шли ряды с картошкой, солеными огурцами, семечками, сушеными грибами на нитках, мочалками…
Дядя Паша тоже обосновался здесь в те послевоенные времена, но как потерял ноги, рассказывать не стал. А я постеснялся расспросить.
Начав разговор, он вдруг надолго замолчал и только дымил папиросой, погрузившись в прошлое, из которого я боялся его позвать, чтобы он попросту не прогнал меня, оборвав рассказ о рынке, который по не объяснимой и сегодня причине так меня тогда волновал.
Но после очередной затяжки, когда искра попала ему на палец и явно обожгла, дядя Паша вдруг очнулся и посмотрел на меня.
– Что тебе рассказать про тот рынок. Нет его. Жизнь сейчас совсем другая. Да и людей, что на этом рынке торговали и жили за счет него, нет.
– А куда они все делись? – неуверенно спросил я. – Умерли?
Дядя Паша оценивающе посмотрел на меня, словно решая, надо ли продолжать и пойму ли я то, что он сейчас собирается сказать.
– Можно сказать и так. Ты, может, мне и не поверишь сейчас. Про это стараются не говорить, если вообще знают. Но все, кто тогда на рынке работал, можно сказать, умерли. Причем в один день.
– Это как? – не понял я.
– Да вот так, пацан. Были, и в один момент исчезли. Почитай, только я случайно и остался.
Дядя Паша снова замолчал, а потом рассказал историю, в которую мне и сегодня трудно поверить, но тем не менее, как я выяснил позже, что-то прочитав, что-то услышав, что-то и сам увидев, она имеет под собой реальное обоснование и подтверждение. Помогла в этом и перестройка, когда информация о нашем недавнем прошлом хлынула со всех сторон, заставляя удивляться, ужасаться, заново переживать то, что казалось таким устоявшимся и незыблемым…
Инвалидов после войны было много, ведь она не щадит никого, а «пушечное мясо», если выживает, возвращается домой. И после той великой войны инвалиды, просящие милостыню на вокзалах, рынках, перед кинотеатрами или каким-то иным образом пытающиеся выжить, не удивляли никого. В районе метро «Аэропорт» в силу сложившихся обстоятельств концентрация ветеранов зашкаливала.
Многие просто не хотели возвращаться в свои семьи, чтобы не стать обузой для близких, и предпочитали оставаться без вести пропавшими, перебиваясь чем придется или находя временные пристанища. Некоторым везло больше, и у них появлялись новые семьи. Вдов и оголодавших по мужикам молодых женщин было более чем достаточно.
Но одно дело – первые послевоенные годы, а другое – начало шестидесятых, когда по заверениям Никиты Хрущева до коммунизма оставалось совсем ничего. Тогда и было принято страшное и беспрецедентное решение – избавить большие города от ветеранов нелицеприятного облика, невзирая на заслуги и награды.
Первая волна прокатилась еще при Сталине. Искалеченных ветеранов в конце сороковых забирали в интернаты чуть ли не с городских улиц, чтобы они своим видом не смущали граждан и гостей столицы. Но эта волна затронула лишь малую долю одиноких неприкаянных фронтовиков; большинство ее пережило и продолжало ошиваться возле пивной «Шайба» в районе Инвалидного рынка.
Хрущев пошел дальше. В 1954-м появился доклад МВД СССР в Президиум ЦК КПСС о мерах по предупреждению и ликвидации нищенства. «…Несмотря на принимаемые меры, в крупных городах и промышленных центрах страны все еще продолжает иметь место такое нетерпимое явление, как нищенство. За время действия Указа Президиума ВС СССР от 23 июля 1951 годах „О мерах борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами“ органами милиции… было задержано нищих: во втором полугодии 1951 года – 107 766 человек, в 1952 году – 156 817 человек, в 1953 году – 182 342 человека… Среди задержанных нищих инвалиды войны и труда составляют 70 %…» – вот что говорилось в этом докладе.
Облавы прошли в один день. И рынок фактически опустел. Что конкретно стало катализатором той облавы, неизвестно. Возможно, сыграло свою роль и то, что рядом с Ленинградским проспектом стали строить дома для артистов и писателей. Может быть, кто-то из них пожаловался на неопрятный вид нищих инвалидов и их ежевечерние застолья. Может быть, какой-то чиновник решил, что такое соседство несовместимо. Теперь уже и не узнаешь.
Дяде Паше повезло. В тот день он был пьян, а потому и проспал облаву у одной солдатки, которая его привечала и которой он приносил все заработанное. Может быть, она откупилась от милиционеров, а может, просто повезло, кто теперь знает. Сам рассказчик на этот счет распространяться не стал, а больше рассказать было некому.
Он отлеживался, не выходя из дома две недели, пока все не утихло. Да и потом не торопился показываться на рынке. Занимался домашними делами, ждал, пока все успокоится. Вот только голубей, к которым прикипел, бросить не смог и попросил соседских мальчишек за ними присматривать. А потом к нему все привыкли и перестали обращать внимание: один инвалид – это не целый поселок безруких и безногих.
– А что стало с теми, кого забрали? – ошарашенно спросил я, когда дядя Паша закончил свой рассказ и тяжело замолчал, погрузившись в прошлое, куда мне дороги не было.
– Вывезли их. Кто-то помер сразу, кто-то еще пожил, – коротко ответил он.
– Что значит помер? – не очень понял я.
– Да вот то и значит, – рассердился вдруг инвалид. – А сам-то ты как думаешь, кучеряво им жилось али как?
Тогда мне это было сложно представить. Но как живут инвалиды войны, я понял уже довольно скоро, когда из Афгана стали возвращаться мои вчерашние одноклассники. Со многими из них разговаривать было очень трудно. Это были люди из другого мира, который нам, московским благополучным мальчишкам, до поры до времени понять было практически невозможно.
Картины той страшной облавы, пропавшие бесследно ветераны – все это живо рисовалось в моем мальчишеском сознании, но получить больше информации о трагедии, тайну которой мне приоткрыл дядя Паша, в тот момент я не мог. И только потом, став студентом-историком, я узнал из разных источников, куда делись инвалиды-ветераны.