Ещё об одной достопримечательности нашего двора на Горького, 43 (теперь 1-й Тверской-Ямской, 13) я должен упомянуть. Это большая каменная, с огромными проемами, закрытыми черными решетками и металлической сеткой, будка вентиляционной шахты метро. Естественно, в детстве она манила нас, дворовых пацанов, как, наверное, манят женщин ювелирные украшения. Мы мечтали проникнуть внутрь, спуститься вниз и посмотреть на тоннели метро. Но увы, массивная железная, видимо, бронированная дверь была сделана на советь: сколько мы ни пытались взломать замки или ломами поддеть дверцу – всё было тщетно. Правда, пользу от этой будки мы всё же извлекали. Зимой от решеток вентиляции шел теплый воздух подземелья, и в морозы мы играли около будки, не боясь замерзнуть. С тех пор я обожаю запах креозота, которым тогда для консервации дерева пропитывали шпалы. Сегодня на железных дорогах, кстати, и в метро всё больше и больше используют не деревянные, а железобетонные шпалы и этот фантастический запах детства постепенно исчезает. А жаль. С ним было очень уютно, хотя ученые утверждают, что креозот вреден для здоровья.

Было в моем детстве и еще одно весьма знаковое московское место. С дедушкой, а он любил по выходным гулять по окрестностям улицы Горького, мы иногда шли вдоль Васильевской улицы мимо Дома кино и 10-го отделения милиции на Тишинский рынок – удивительное, совершенно старомосковское место, странным образом сохранявшее своё лицо в неизменном виде аж до конца девяностых годов. Дед обожал покупать там то квашеную капусту, то картошку, то ещё чего-нибудь вкусное. По периметру рынка стояли многочисленные деревянные одноэтажные домики с названиями, которые мне мало о чем говорили: «Комиссионный», «Прием вещей на комиссию» или «Рыболов-спортсмен». Какие такие вещи принимали и на какую комиссию, я не знал. Меня манили открытые уличные ряды, где под желтыми навесами, среди овощей и фруктов, молочниц и мясников обязательно стоял странного вида мужичок. И зимой, и летом он не снимал своего замызганного ватника, в мозолистых, вечно грязных руках держал папироску, а на его прилавке были выставлены СОКРОВИЩА!!! Расписные деревянные игрушки – матрешки, птички-свистульки, круглые коробочки, копилки в виде грибов с прорезью на шляпке для монеток и предмет моей страсти – разрисованный, покрытый лаком деревянный пистолет, «стрелявший» резиновой пробкой-затычкой (чтобы эта самая резинка не улетела сразу и навсегда, она была привязана к дулу пистолета веревочкой)! Как же я хотел такую игрушку! Но на все мои просьбы дедушка отвечал отказом и тащил меня покупать грецкие орехи, сушеный инжир, мед и прочую, по моему мнению, ерунду. Году в 1977-м, когда мне уже исполнилось восемь лет, мама попросила меня сходить на Тишинку и купить килограмма два картошки. Мелких денег у нее не оказалось, и мне была вручена настоящая десятка с настоятельным требованием, чтобы я купил только картошку, а сдачу, всю до копеечки, принес домой. Как я добежал до рынка – уже не помню. Сейчас мне кажется, что я там оказался через минуту после выхода со двора. Как только я увидел за прилавком знакомого мужичонку с папироской и расписными игрушками – я мгновенно забыл и о картошке, и о том, что должен принести матери сдачу. Не долго думая, на всю красную бумажку с портретом Ленина я накупил этих деревянных сокровищ. В общем, когда я предстал дома со всей этой рыночной добычей в руках, без денег, но с сияющей физиономией, мать мне всыпала по полной программе, но что самое страшное и унизительное – взяв за руку, потащила обратно на Тишинку. Я рыдал на всю Васильевскую улицу! Умолял вернуться домой, просил о пощаде, рассказывал, что именно о таких игрушках мечтал всю свою жизнь и она, жизнь моя, закончится в ту же секунду, когда мама лишит меня этих сокровищ. Не помогло ничто. Мать была непреклонна. Подойдя быстрой и уверенной походкой к замызганному мужчинке за прилавком, мама вывалила ему все мое богатство, немедленно потребовала вернуть деньги и пригрозила сдать его в 10-е отделение, если он не подчинится ее требованиям. К моему удивлению, мужик и глазом не моргнул. Забрал все игрушки и выдал матери 10 рублей. Видимо, это был не первый и не второй подобный случай. Конечно, мамуля была права, но я еще долго с грустью вспоминал те вещицы, особенно пестик с пулей-резинкой, хозяином которых я побыл так недолго.

После московской Олимпиады-80, в самом конце осени 1980-го, мы переехали. Две наши трехкомнатные квартиры на Горького и Качалова родители поменяли на большую пятикомнатную между «Динамо» и Савеловским вокзалом и однокомнатную для Були в Беляеве. Меня забрали из 22-й спецшколы и перевели в школу обычную, где меня поражала классная руководительница, «оштукатуривавшая» свое лицо так густо и ярко, а духами поливавшаяся так обильно, что, похоже, тратила на косметику и парфюм не только всю свою зарплату, но и деньги мужа.

Когда мы переехали, мне было почти двенадцать. Вот именно в тот момент и кончилось мое московское детство. Район, где мы поселились, я так и не полюбил, новую дурацкую школу вскоре стал прогуливать, а Москвы, которая мне так дорога, – с ее маленькими домиками и милыми двориками, с ее бабульками, сидящими на скамеечках у парадных, с неповторимым шармом и еле уловимым, но присущим только ей запахом, с ее рогатыми троллейбусами, тихо плывущими по Бульварному кольцу, – скоро вообще не стало. Мне действительно очень жаль, что больше не существует тот город моего детства. Нет, многие дома так и стоят, как стояли, на своих местах, есть и улицы, и такая же толчея в метро, на вокзалах, но я хожу по родной Москве, и не покидает меня ощущение того, что у города вынули душу. К моему великому сожалению, многие мои друзья и знакомые, москвичи кореннее некуда, уехали. Кто-то живет на даче, кто-то эмигрировал за границу, немало тех, кто перебрался в Петербург. Удивительно: два абсолютно разных города, две совершенно не похожие друг на друга столицы России, – но сегодня в Петербурге осталось гораздо больше московского, чем в самой Москве. Я много лет живу на оба города и, может быть, как никто другой это чувствую. Чувствую, как я стал стремиться в северную столицу, чтобы скорее ощутить себя среди людей, которые так похожи на тех, кто окружал меня в московском детстве, у которых те самые интересы, какие были у многих наших друзей и знакомых в той, старой Москве.

В семидесятых годах был снят чудесный художественный фильм «Отроки во Вселенной» (режиссер Ричард Викторов), где на одной из планет созвездия Кассиопеи власть захватили роботы-вершители и всех не согласных с их деяниями при помощи роботов-исполнителей подвергали процессу «осчастливливания». Сегодняшняя Москва мне напоминает именно этот сюжет – мой город пытаются принудительно «осчастливить». Только вот останется ли после этого хоть что-то от моей Москвы? Ответа на этот вопрос, похоже, никто не знает.

Алексей Козлов

Под боком у Кремля

То, о чем я расскажу здесь, произошло на пустыре, который некоторое время существовал прямо рядом с Красной площадью. Можно сказать – под боком у Кремля. При всем своем рационализме в молодые годы меня постоянно тянуло на какие-то отчаянные поступки, подчас связанные с риском для жизни. Единственным объяснением этого может быть только одно – мое пижонство, идущее от желания доказать жлобам, что я со своим знанием джаза, любовью к авангарду, обэриутам и прочему и здесь лучше них. Это, конечно, было проявлением гордыни, которая осуждается всеми духовными учениями. Я осознал это гораздо позднее, но пока с удовольствием рисковал. Изображал из себя альпиниста, взбираясь в Крыму на отвесные скалы безо всякой страховки, купаясь в шестибалльный шторм в Хосте, на виду у всей толпы, стоявшей на набережной. Умом я понимал, что делаю страшную глупость, но совладать с собой не мог. Пижонство было главнее.

Году в 1958-м, будучи студентом Московского архитектурного института, я в очередной раз влип в опасное приключение, которое могло закончиться неизвестно чем. Кстати, одна моя приятельница тех лет с чувством нескрываемой зависти прозвала меня везунчиком, во что я даже склонен был поверить. Правда, в дальнейшем, когда со мной начали случаться очень неприятные и неожиданные вещи, которые можно было объяснить лишь типичным невезением, я от этого прозвища мысленно отказался. Но в том эпизоде, который я хочу вспомнить, мне явно повезло. В нашем институте историю архитектуры преподавал замечательный профессор, уникальный знаток всего, что было связано с какими-то редкими случаями из дореволюционной жизни, с архитектурными памятниками Москвы, Санкт-Петербурга, Киева и других крупных городов Российской империи. Я убедился в этом, проведя месяц в Ленинграде, вместе со своим курсом, на так называемой ознакомительной практике, где он рассказывал нам не только о том, кто и когда построил тот или иной дом или собор. Самым интересным в его рассказах были уникальные сведения о том, что происходило с обитателями тех или иных дворцов и особняков, с представителями высшего света. Это были типичные сплетни, о которых нигде невозможно было прочесть тогда. Откуда он все это знал – остается для меня загадкой. На обычных лекциях в стенах института он тоже сообщал нам редчайшие сведения, далеко выходившие за рамки учебного курса. Студенты любили его, что было редкостью по отношению к «препам». Его фамилия была Акимов.